С точки зрения Стеклянного Глаза и портного, жизнь должна была быть именно такой. Дни их текли безмятежно, а теплыми ночами они были не одиноки.

На этот раз сестры, не касаясь друг друга, танцевали какой-то староиспанский танец, кружились одна вокруг другой, повернув лица в профиль и изогнувшись так, что резко обозначалась линия груди. Губы их полуоткрылись в улыбке, глаза блестели, — так положено в этом танце. Они танцевали для себя, каждая только для себя, ощущая собственную грацию.

Сестры-близнецы знали всего несколько немецких слов, а их возлюбленные — едва ли три испанских. Но и простого вздоха достаточно, чтобы выразить восхищение. Секретарь ушел из дома, хотя и трехэтажного, но без дверей и полов.

Только к утру, когда все спали, он вернулся, забрался в свой угол и долго беспокойно вертелся и ворочался. Управляющий рассказал ему, что во всех республиках Южной Америки безработица стремительно растет. Потом он продиктовал, а секретарь, всегда готовый помочь, отпечатал на машинке несколько писем, из которых следовало, что поместье послезавтра будет продано с молотка.

— Прежде чем явятся эти палачи, вы и ваши друзья должны уехать отсюда.

Да, секретарю уже за сорок, и жизнь его до сих пор была нелегкой. В зияющих проемах окон третьего этажа высоко-высоко над скорчившимся телом сверкали звезды. Он искоса поглядывал на них, как бы вопрошая: где же на всем белом свете преклонить ему голову?

Утром, когда уже совсем рассвело, мимо проснувшегося секретаря внезапно пробежала с маленькой склянкой в руках Ивира, спеша к своему возлюбленному, тело которого опять свело судорогой. Это состояние длилось у него уже несколько часов. Но Ивира крепко спала рядом. Теперь глаза его закатились, и между широко раскрытыми веками видны были только белки. Руки и ноги уже закоченели.

Бессильные что-либо сделать, стояли рядом Стеклянный Глаз и секретарь, пока Ивира пыталась накапать в рот возлюбленного жидкость из склянки. Зубы его были крепко сжаты, а губы, которые она ему раздвинула, так и остались раздвинутыми.

— Отравление. Виновата во всем старая рана, это она вызвала отравление, — сказал Стеклянный Глаз. — Еще в Гамбурге он жаловался, что рана на колене открылась из-за переутомления.

И тут Кордия, жадно ловившая биение сердца портного, подняла руку, широко растопырив пальцы. Сестра ее тотчас поняла и отвернулась. Портной был мертв.

Они похоронили его. Сестры стояли рядом.

Часом позже они покинули дом без потолков. Они вернулись в Буэнос-Айрес. Пешком. К этому они привыкли.

Бесконечная равнина, два человека, только два теперь, и собака… бесконечная равнина, в которой они затерялись.

V

Они опять поселились в той же каморке под самой крышей портового трактира. Ноги их еще гудели от ходьбы, и в первую ночь им казалось, что они все идут и идут сквозь бесконечность. И Барашек, который, то забегая вперед, то отставая и опять забегая, проделал весь путь дважды, похудел, а лапы его судорожно подергивались.

По безмолвному уговору о портном не говорили. Только однажды совсем случайно пришлось им заговорить об умершем друге. Их окликнули из открытого окна первого этажа какого-то дома, возле которого они остановились, заинтересовавшись сборищем на другой стороне. Тот самый скромный мастер, у которого работал портной, сидел с шитьем на столе у окна.

Беспомощной улыбкой попытался Стеклянный Глаз сдержать подступившую к сердцу боль. Но губы его не слушались.

— Ну, как дела?

Старик, клиентура которого состояла из безработных портовых рабочих, прямого ответа на этот вопрос не дал. Он показал не дошитые еще брюки, лежащие у него на коленях:

— Знаете, кто заказал мне этот костюм? Нет, этого вы не знаете… Его заказал мне я сам… А как поживает ваш друг?

— Он умер.

Жизнь на улицах и в кафе не изменилась. Только тот, кто искал работу, ощущал, каким шатким стал фундамент этой жизни.

Рабочие целых отраслей промышленности бастовали в знак протеста против попыток снизить заработную плату. У тысяч портовых рабочих, внезапно уволенных из-за сокращения экспорта, было много времени, и ничего больше, кроме времени. Оказались на улице и рабочие большого консервного завода, где миллионы говяжьих языков варили и укладывали в банки, чтобы разослать по всему свету. В мире стало значительно меньше людей, на языки которых мог теперь попасть кусок говяжьего языка.

В городе имелось две партии. Одна была за президента республики, другая, большая и непрерывно растущая, — против него, так как он продавал интересы страны американским и английским капиталистам и, подобно министрам и крупным чиновникам, клал миллионы в собственный карман.

То тут, то там стихийно возникали митинги. Хорошо одетые пламенные ораторы держали речи, сопровождаемые одобрительными криками и смехом толпы. Слушатели отлично развлекались, острили и радовались, что назревают какие-то события. Секретарь не понимал ни слова и тем не менее понимал истинные причины волнений в стране лучше, чем все эти пламенные ораторы.

Работы они не нашли. А на случайную работу, получить которую можно было только благодаря счастью и удаче, претендовало теперь слишком много свободных рук. Небольшая сумма, оставшаяся от стофунтовой банкноты, таяла. Продукты подорожали, и за каморку в портовом трактире они платили теперь больше, чем прежде, хотя жили только вдвоем. Тысячи уволенных сельскохозяйственных рабочих стекались в город, и всем нужна была крыша над головой.

Двум немецким безработным были прекрасно знакомы все эти признаки, и явные и малоприметные. В их представлении мир стал совсем маленьким и вполне обозримым, как школьный атлас, ибо везде происходило одно и то же — здесь, и в Европе, и в Соединенных Штатах.

Здесь ораторы еще хорошо одевались, произносили пламенные речи, и в толпе еще шутили, хотя чума уже стояла на пороге. Они думали: достаточно убрать президента, награбившего миллионы, и страна вновь расцветет.

Несколько дней друзья провели за городом у реки, питались фруктами и спали под открытым небом до полудня. Им опять было безразлично, что они делали и сколько спали, все было почти как в то время, когда они покинули родной город и побрели по дороге без цели, куда глаза глядят.

Они возвращались в трамвае вместе с сорока другими безработными, также проведшими день за городом. Путь проходил по огромному мосту через реку, такую глубокую, что небольшие океанские пароходы свободно в нее входили. Вода, берег и бесчисленные лодки, напоминавшие с высоты моста крошечных букашек, сверкали в лучах ослепительного солнца.

Кондуктор, энергично жестикулируя, объяснил секретарю и Стеклянному Глазу, что Барашку не положено находиться внутри вагона. С готовностью протиснулись они сквозь набитый